Идея и Нагорье

послесловие
к “Открытому письму Майклу Арлену” Г.Нжде

Еще недавно большинство теоретиков рассматривали нации как продукт позднейших веков истории. Такие авторитеты, как Эрнст Геллнер и Эрнст Бейкер, уверяли нас, что “национализм не пробуждает самосознание наций, но изобретает нации там, где они не существуют”, “не нации образуют государства, а государства образуют нации”. Считалось, что только индустриальная экономика создает необходимые предпосылки, объединяя территориальные сообщества, этнические группы в нацию. Национализм рассматривался как идеология — необходимое средство консолидации общества властью или элитой для соперничества или войны.

Все подобные теории рассматривали Национальную Идею как нечто привносимое в жизнь народа достаточно поздно, чуть ли не искусственно. Такой взгляд на нации и Национальную Идею, конечно же, имел право на жизнь и принимал в расчет последние несколько веков западноевропейской истории. Понятия нации и современного государства связывались с концом Тридцатилетней войны и Вестфальским миром, положившим начало современной системе международных отношений и международного права. Часто возникновение наций переносили в еще более позднюю эпоху, связывая с Великой Французской или Промышленной революцией. Почему в XX веке такое видение постепенно стало доминирующим? Безусловно, у гуманитарных наук есть собственная логика развития. В ходе очередной смены научной парадигмы произошел переход от субстанциалистского (эссенциалистского) подхода к операциональному (функциональному). Все многообразие явлений и объектов стали сводить к отношениям и феноменам, поддающимся научному наблюдению. Профессор Калифорнийского университета Роджерс Брубейкер выразился достаточно ясно: “Проблема субстанциалистского подхода к пониманию наций как реальных феноменов в том, что категории общественной практики отождествляются с аналитическими категориями”. Многие ученые пришли к выводу, что “нация” всего лишь удобный термин, обозначающий не реально существующий, развивающийся объект, а набор отношений.

Кроме научных парадигм, важную роль в гуманитарных науках всегда играл “социальный заказ”. Гуманитарные науки в значительной мере обслуживали и обслуживают власть, интересы конкретных обществ и центры мировой силы. Прежние империи хранили в глубине своего ядра идею того или иного Рода — творца имперского мира. Тем не менее “универсальное”, “сверхнациональное” по определению доминировало в любой империи. Очень характерен в этом смысле случай Рима, где родилось само слово “нация” (natio). Оно обозначало род, племя с негативным, принижающим смыслом — так называли группы чужеземцев, выходцев из определенного региона, часто объединенных кровными связями. Эти люди не обладали теми правами, которыми наделялись граждане империи, народ Рима (populus Romanus). Только в начале III века нашей эры, когда статус граждан получили все вольные жители империи, нацией стали называть полноправных граждан, объединенных местом рождения — например, “нация Африки” (natione Afer). Тем не менее в Вульгате, латинском переводе Библии конца IV века, явственно проступает традиционное для Рима отношение к словам: термин “нация” (natio) применяется к “чужим” этносам, а термин “народ” (populus) — к “избранному народу”. Удивительным и в то же время закономерным образом такое отношение к слову “нация” унаследовали через века практически все империи, включая и Советскую. Достаточно сравнить выражение “советский народ” и уничижительные формулировки “лица еврейской национальности”, “лица кавказской национальности”, где негативный оттенок вносило именно слово “национальность”, выделявшее в “монолитном” советском народе некий сорт людей, не готовых раствориться в имперской идее, людей, от которых империя могла ждать подвоха.

С крушением Рима термины “нация” и “народ” продолжили свою эволюцию и к XX веку часто использовались как синонимы. Мы не ставим перед собой задачу изложить историю развития и взаимовлияния национального и имперского, сакрального и глобального принципов. Ограничимся цитатой Нжде, очень точно подметившего, что империя не может стать Родиной. “Родина — это не империя. Родина — углубляющаяся сущность. Это не внешние завоевания, это завоевание себя, возделывание себя... Завоевание — неважно, свое или чужеземное — враг всякой родины. В конце концов, разрушается любая созданная завоеваниями держава — Вавилон, Рим, Византия, — убивая и собственную родину. Завоевания — это безумное самоубийство, убийство души”. Ко второй половине XX века на планете, стремительно двигавшейся к новой, действительно всеохватной глобальности, из всех новых имперских проектов выжили и реализовались только абсолютно универсальные. Империя нового типа должна была пропускать через механизмы унификации даже государствообразующий народ, не говоря уже об остальных. Связь любого народа с внеимперскими традициями и преданиями неизбежно становилась помехой для сил, претендующих на глобальное господство, — как Советского Союза, так и США. Не случайно не выдержали конкуренции и сошли с дистанции два других проекта, пытавшиеся выстроить империи XX века на соединении имперского и национального начал, — нацистская Германия и императорская Япония. Не в последнюю очередь именно поэтому и в теории многие ученые стали рассматривать Национальную Идею как атрибут необходимого, но пройденного этапа развития. Если обратиться к современности, мы увидим, что Национальная Идея выносила в себе глобальный “прекрасный и новый мир”, который, расправляя крылья, пытается разрушить ее, как слишком тесную и не соответствующую новым условиям и возможностям. Однако Идея эта неразрушима и, в свою очередь, с неизбежностью подрывает, раскалывает глобальный мир на тех или иных уровнях. На рубеже нового века стало ясно, что прежняя парадигма перестала соответствовать стремительно меняющимся временам и уже не годится для теоретических рассуждений о нации и народе, национализме и государствообразующих принципах. Несоответствие теоретического базиса изменившемуся миру начало обходиться слишком дорого.

Сейчас мир занят мучительными поисками новой парадигмы, пытается создать основы новой системы международных отношений вместо той, которая рушится на наших глазах. Совпадение нового перелома и сдвига с возрождением армянской государственности отчасти случайно, отчасти закономерно. В любом случае нам надо постараться избежать ошибок, совершенных на таком же переломе около ста лет назад.

* * *

Осмелимся предположить, что начался возврат к платоновской парадигме, где Идеи считались более высокими и “действенными” реалиями, чем реальности материального мира. В контексте этой парадигмы именно Национальная Идея порождает Нацию. В процессе зарождения и развития того ли иного Мира, в том числе Мира Армянского, необходимы три составляющие — географическое пространство, Род и Национальная Идея, то есть в традиционной терминологии — Почва, Кровь и Дух. Их единство можно разорвать, только препарируя живую жизнь в теоретическом анализе — в реальности они неразделимы.

В сознании современного европейского интеллектуала Идея как реальность давно замещена теоретической идеей, мыслительной конструкцией. Соответственно, к Национальной Идее относятся как к одному из понятий разнообразных теорий нации и национализма. Однако Национальная Идея, в первую очередь, есть живая реальность, сущность, которая может быть осмыслена и интерпретирована в рамках той или иной теории. Национальная Идея не подчиняется нашей воле, ее можно только постичь, осознать. Не люди конструируют Национальную Идею — Идея определяет бытие нации, все остальные факторы можно считать либо внешними, либо второстепенными.

Род — предтеча любой нации — есть непрерывная цепь поколений, наследующих и передающих из прошлого в будущее духовные и биологические свойства, обеспечивая тем самым победу над Временем. Человек наследует не только родительские признаки. С момента зарождения Национальной Идеи посредством нее в каждый индивидуальный набор генов впечатано национальное — оно существует в живом существе раньше, чем начинает действовать влияние среды. Национальную Идею метафорически можно определить как духовный геном нации в целом.

В отличие от научной среды, в обществе никогда не умирало интуитивное сознание, что Национальная Идея — не перечень заповедей, не сумма знаний и не практическое руководство. Ее невозможно принять голосованием в парламенте или на общенациональном съезде, сформулировать в стенах научного учреждения. Это живая реальность, способная расти и убывать, болеть и выздоравливать, скрываться и проявляться, рождаться и умирать. Она не есть продукт коллективной психологии или коллективного бессознательного, не производная духовной деятельности народа. Она возникает даже раньше, чем люди осознают свою принадлежность народу, и исчезает последней — позже, чем погаснет сознание этой общности в последнем ее представителе. “Национальная идея всегда нова и вечно современна”, — говорил Нжде. Идея и ее носитель, народ, всегда взаимозависимы. Потеряв непосредственную связь с Идеей, проявленный Мир — Армянский или какой-либо другой — обречен на медленную смерть. Причем конкретным носителям данного Мира часто остается неведомой причина угасания. Точно так же Идея, потерявшая связь с миром проявленного, в конечном счете иссякает и умирает. Время для Мира и Идеи течет по-разному, развитие их подчиняется разным законам. Поэтому Идея чаще всего уходит в небытие гораздо позже, чем ее Мир. Но смерть ее все равно неизбежна — можно привести в пример ирано-арийский Мир, который должен был оформиться вокруг Зороастризма. Каждая эпоха вместе с принятием новой парадигмы предлагала свою ключевую метафору. “Химизм” и алхимия Средних Веков, механицизм и детерминизм Нового Времени соответствовали общему уровню понимания человеком реальности. Успехи науки в постижении биологических законов развития обусловили переход к парадигме нелинейности и метафоре живой материи. Именно она позволяет наглядно представить “жизнь” Идей, не поддающуюся чисто рациональному осмыслению. Эта метафора позволяет объяснить укорененность Национальной Идеи в почве, ее постоянное пребывание на определенной территории. Миграции народа-носителя и даже полный его уход с той или иной территории не приводят к исчезновению, переносу и замещению Идеи. Национальную Идею нельзя унести на своих подошвах — только пыль и память, которая вне связи с Родиной и родной почвой, обречена на угасание. Связь диаспоры с Национальной Идеей может быть только опосредованной, здесь подходит сравнение с перепиской, которая вынужденно заменяет живое общение. Поэтому так животворно действует на любого армянина из спюрка даже кратковременное пребывание на армянской земле.

После истребления или насильственного вытеснения народа на территории может укорениться Национальная Идея другого народа. Но прежняя продолжает существовать на том же месте в скрытом, латентном состоянии как вечный залог возвращения.

“Есть исторические области, которые не отчуждаются от нас, не перестают быть нашими, перейдя под чужую власть, даже если века проносятся над ними. Например, Арарат, Ани, Таронский ашхар — родина гениев армянской мысли и армянского сердца”, — писал Нжде.

Национальную Идею нельзя рассматривать как нечто неизменное — она развивается и взаимодействует с внешним миром, насыщаясь новыми смыслами и разворачивая во времени свои изначальные свойства. Как и любое развитие, даже предопределенное здоровой “генетической программой”, реальное разворачивание Идеи во времени порой сопровождается деструктивными отклонениями. Это болезни Национальной Идеи — одна из самых грозных бед, которая может постичь тот или иной Мир. Заболевание может стать следствием потери Идеей потенции и проявиться в неизбежном быстром старении проявленного Мира. Причиной недуга бывают и внешние факторы. Болезни несут с собой деградацию, преждевременное разрушение или смерть — иногда в расцвете материального могущества. Рушится государство, народ рассеивается в диаспору, утрачивает язык, забывает культуру и т. д. Порой заболевший мир пытается компенсировать недостаточность той или иной составляющей вечной триады — Почвы, Крови и Духа — за счет увеличения места и роли других составляющих. Тогда недуг приобретает “хроническую” форму, закрепляются деструктивные архетипы и матрицы, выход из которых становится отдельной и достаточно сложной задачей. Именно такие архетипы и матрицы армянской действительности были одной из главных тем публицистики Нжде. Изложенный здесь подход часто критикуется как составная часть “этнополитического мифа”. Признавая громадную роль таких мифов в современном мире, многие ученые противопоставляют их нейтральной “неангажированной” исторической науке.

Не будем вступать в дискуссию по поводу определения “этнополитический миф”, в котором заранее заложены будущие выводы “научной критики”. Мы также не намерены вставать на защиту любого мифа и любой его интерпретации, поскольку писали уже о деструктивных отклонениях и болезнях в сфере идеального. Однако непредвзятый взгляд позволяет сделать вывод, что в гуманитарных науках — науках о человеке и человеческом обществе — нейтральность и объективность, в принципе, невозможны, и строгость методологии не должна никого вводить в заблуждение. Давным-давно уже показано, что любые методы, теории и выводы гуманитарных наук неизбежно связаны с интерпретацией, истолкованием, герменевтикой, — в конечном счете, с человеческой субъективностью. Множественность научных толкований библейских текстов — яркий пример такой принципиальной неоднозначности, зависимости от первоначальных установок исследователя.

В XXI веке нам надо вновь привыкать к тому, что наука — всего лишь один из способов познания. Если непротиворечивое использование изначально принятого метода позволяет определить текст как научный — это не может априори придавать ему статус истины и ни в коей мере не возвышает, как Истину, над ненаучными текстами. В противном случае нам придется с порога отвергнуть истинность Ветхого и Нового Заветов, других сакральных текстов.

Иногда указывается, что миф исключает разночтения и равноправие различных гипотез. Но трудно не заметить, что миф по определению метафоричен, возможность множества интерпретаций — характерная особенность мифологии. В отличие от науки, миф вообще не предлагает готовых выводов. Попытки придать мифам тоталитарную однозначность, которые имели место в XX веке, были связаны с тоталитарной сутью того или иного общества. Мифу предъявляют претензии в упрощении действительности и неправомерных обобщениях. Но такова сущность человеческого мышления вообще и даже обычной человеческой речи. Иначе к каждому используемому в суждении понятию мы должны были бы добавлять “некоторые”, “отдельные”, к каждому определению — “как правило”, “большей частью”, “иногда” и т. д. Любое обобщение, кроме законов математики, можно представить неправомерным, любой факт — неоднозначным. Считается, что миф игнорирует настоящее, обращен в прошлое и будущее, хотя будет правильнее сказать, что миф находится вне истории и исторического процесса, а, значит, вне времени. Возможно, в своем наиболее общем виде миф действительно представляет народ и особенно его “национальный дух”, “национальную идею” вечной и неизменной целостностью. Но “вечность” и “неизменность” считаются априори ошибочными характеристиками только в рамках определенных методологий научного познания.

Мифу ставят в вину, что он призван решать политические задачи, превознося один народ над другими, представляя носителем мессианских идей и пр. Однако речь здесь идет не столько о самом мифе, сколько о его упрощенных интерпретациях в политике или обыденном сознании. С таким же основанием можно судить о “Гамлете” по его переводу на язык комикса. Под знаменем мифов, безусловно, творится и зло. И наука очень легко обращается в служанку черных деяний. Но костры инквизиции не заставляют нас отвергнуть христианство, Хиросима — ядерную физику.

Миф упрекают в персонификации народа, “Мирового Зла” и т. д. Такого рода персонификации не должны никого отпугивать в нашем стремительно изменяющемся мире, где метафора “жизни” становится все более и более востребованной и адекватной. В персонификации не меньше резона, нежели в попытках науки свести весь мир, включая общество и человека, к детерминированному механизму или, наоборот, преувеличить роль вероятности, случайности, “управляемого хаоса”.

По мнению отдельных исследователей, этнический миф содействует мистическому восприятию истории, по которому славное прошлое само по себе должно обеспечить народу славное будущее. Но целостный взгляд, свойственный мистическому познанию, постепенно становится нормой при изучении сложных систем, каковыми являются и социальные системы.

В перечисленный ряд претензий заносится и сакрализация географического пространства, среды обитания народа. Если при этом некоторые священные территории все же допускаются, возникает вопрос по поводу объективности такой оценки. Отвержение сакральной географии в целом означает отвержение Божественного и его связей с земным. На место свергнутого Бога в культ возводятся Наука и Научный метод, что является анахронизмом даже для самого научного познания. Мы вовсе не защищаем здесь полнейший релятивизм, обоснованность сакрализации любой территории. Истинность или ложность такого статуса может доказываться только самой жизнью, историческим процессом. Ведь история полна свидетельств того, что массовая вера в сакральное никогда не возникает без оснований и не остается без последствий. Верил ли Нжде в идею сакральности Сиона (метафорическое обозначение Иерусалима и земли Израиля), которую он приводит в “Письме” в качестве примера? Он оценил веру еврейства в эту идею, смог спрогнозировать ее скорый триумф, и этим все сказано.

Способны ли мы в XXI веке на такой же синтез мистического, научного и прочих путей познания реальности и мира? Потенция и способность на такой синтез, возможно, есть главный залог будущего успеха Армянского мира. Необходимо отвергать попытки абсолютизации любого Метода, превращения его в самоцель. Мы, несущие в своей крови, воспоминания и знания о давно ушедших мирах, не имеем права прокладывать путь в будущее с опорой только на один из методов познания и социального проектирования. * * * В нашем послесловии мы хотели бы рассмотреть только одну из тем “Открытого письма Майклу Арлену” — вопрос соотношения Национальной Идеи с Землей, Почвой, территорией. “В чем же секрет? — спрашивает Нжде, анализируя причины успехов еврейского народа и тревожась за судьбу Армянства. — Он кроется в том неиссякаемом культе Сиона, которым и во имя которого живет род Авраама”. Дав краткий и абсолютно точный ответ, Нжде идет дальше, не останавливаясь, чтобы обобщить его в универсальный закон, детально рассмотреть взаимоотношения между армянином и его Родиной, Армянским Нагорьем. Будучи величайшим армянским мыслителем и патриотом XX века, Нжде сосредотачивает все свое внимание на идее Цега — идее племенной, этнической общности. Из триады — Земля- Народ-Идея (Почва-Кровь-Дух) он ставит акцент на взаимосвязанной паре двух последних элементов, рассматривая территорию как ресурс для обороны, здорового развития народа, политической и государственной независимости, но не как сакральное начало, объект культа. Так формируется идеология Цегакронутюна — религия Цега, его обожествление. “Племя существовало извечно, как и Бог”. “Свидетель времен, извечный армянин, соратник Бога”. Нжде говорил о “солнечном лике племени”, который нужно показать народу. Конечно, он говорил и о почитании Родины наряду с почитанием крови, языка, о неразрывной связи народа с покинутыми землями: “Родная земля одного народа не может стать постоянной родиной другого. По Закону Вечной Справедливости захваченные области всегда рано или поздно переходят в руки их исторических хозяев, если у тех со временем не ослабеют любовь к родной земле, тоска по ней и ее почитание”. Можно привести и другие цитаты: “Личность и человеческая общность связаны с вечностью через свою родину”, “Бог и Родина — две опоры моей души”, “Родина и я сопряжены друг с другом как душа и тело, цель и средство, она — высшая цель, а я — средство”, “Как глаз ищет света, так сердце ищет Армении”. Здесь мы видим превознесение Родины, традиционное для патриотической идеи. Но это не сакрализация родной для народа территории либо отдельной ее части, географического объекта — природного, как Фудзияма, Ганг или Нил, или рукотворного, как Рим цезарей, “второй Рим” — Константинополь, “третий Рим” — Москва. Попыткой развития и дополнения идеологии Цегакронутюна стала идеология Таронаканутюн, получившая свое наименование в честь армянской исторической области Тарон. В своих работах конца 30-х годов Нжде обосновывает новую формулировку национальной идеологии. Особенно наглядно суть обращения к объектам на Армянском Нагорье отражена в ответе Нжде на критику — в его статье под названием “Почему Таронаканутюн?”. На обвинения в изобретении новых слов и терминов Нжде отвечал: “Таронизмом мы называем обет отважно сражаться и умереть за Родину”. И делал вывод, что дух таронизма не нов в армянской истории. Он продолжает: “Был Сион, но не было слова “сионство” ( Нжде вводит понятие “sionakanutiun”, отличая его от “sionizm”, которое употребляет несколькими строчками позднее. — Прим. авт. ). История первого насчитывает тысячелетия, история второго — десятки лет. Можем ли мы утверждать, что сионство не руководило на протяжении веков жизнью лишенного родины еврейства? Разве источником сионизма, как политического движения было не вековое духовное сионство? Почему культ Сиона еврей называет сионизмом, а себя сионистом? Разве это слово заметно не активизировало сегодняшнего еврея? Можно было ли представить раньше, что для защиты Палестины в мир придет новое поколение, напоминающее древних героических Маккавеев? Давайте не будем играть словами — главное не слово, не имя, не теория, а способность героически сражаться за Родину...”. “Дашнаканутюн ( Слово, аналогичное Цегакронутюн, Таронаканутюн, которое нужно отличать от названия партии “Дашнакцутюн”. Нжде имеет в виду духовную сторону партийной идеологии. — Прим. авт. ) существовал, но сможет ли кто-то показать мне это слово в партийной литературе до последних лет? Однако это не означает, что Дашнаканутюна не было в партии Дашнакцутюн и среди дашнакцаканов. Слово не так существенно, однако общественные науки свидетельствуют, что после создания слова, имени внутреннее чувство становится более содержательным, конкретным, осознанным. Каково было имя той силы, того духа, той веры, которая до возникновения Дашнакцутюн заставляла подниматься в горы людей, подобных Арабо? Погибшим не суждено было узнать это имя, но однажды их движение окрестили как Дашнакцутюн”.

Закрепляя связь с армянской историей и ее традициями, Нжде утверждает, что слово “таронизм” тождественно по смыслу выражению “мамиконяновский обет” ( арм. “ухт”. — Прим. авт. ). Он говорит о “вечном движущем духе нашей истории”. “Этот дух — чувство, лишенное имени или наделенное таковым — для нас есть Таронизм. Что собой представлял по духу “Давидбековский обет” в Сюнике моего времени, как не Таронизм под другим названием?”

Далее Нжде отвечает на претензию редакции “Нор Ор” — якобы “вожди таронизма хотят общеармянский дух заменить названием одного гавара”. “Таронизм — не название гавара, а духовное содержание, — пишет Нжде. — Какой армянский писатель, какой истинный патриот и в особенности какой боец в минуты опасности, угрожающей Армении, не вдохновлялся примером Мамиконяновского обета умереть за Родину? Когда армянский меч разил без имени Вардана, когда армянское перо писало без имени Месропа? С глубокими благочестием и почитанием наша церковь веками отмечает два самых славных деяния таронизма — изобретение алфавита и Аварайр”. “Конечно, священна каждая горсть родной земли, но всякая страна с военно-исторической точки зрения имеет самый важный и самый священный край — край, где народ пролил больше всего крови, больше накопил сокровищ культуры, создал своих героев и историю, тот край, без которого родина не только не стала бы сильной и независимой, но просто не смогла бы существовать, обороняться. Велико и судьбоносно значение Тарона для защиты нашего Народа и нашей Родины”. Нжде, безусловно, понимал, что опора только на кровь и героическую жертвенность недостаточна — культ воина должен быть дополнен культом Армянского Нагорья и Духа (Культуры). В “Открытом письме” выбран косвенный путь, когда ценность концепции для Армянского Мира обосновывается через ссылки на чужой опыт. Нжде выбрал путь аналогии с еврейским народом, который в свое время практически полностью потерял физическую связь с “землей обетованной”. Но связь с землей, как священный и вневременной религиозный принцип, позволила ему выжить и стала залогом предугаданного Нжде возвращения.

Возможно, мы имеем дело с чисто субъективными причинами, когда, будучи воином-философом и практиком, трибуном и вождем, Нжде физически не успел развернуть данную тему. Его публицистика — это, в первую очередь, призыв, руководство к действию и только потом теоретический анализ положения вещей. По-видимому, интуиция Нжде подсказала ему на том отрезке времени в первую очередь возвеличить Род, Племя, Кровь. Стояла задача собрать воедино, сплотить изгнанные с Нагорья осколки Армянства. Вокруг какой идеи? Потерянного Нагорья, о новом обретении, которого обескровленное Армянство не могло тогда и помыслить? Нжде наглядно видел в современной ему диаспоре, что привязка к Почве, к Родине на деле выливается в раздробленные земляческие союзы, живущие ностальгией по утраченному. Поэтому он на тот момент безошибочно превознес общий для всех армян Род. Вдобавок отсутствовала готовая точка опоры. Существовала ли в армянской мифологии, традиции ясно оформленная идея сакральности родной земли — не прославления ее и восхваления, а именно сакральности? Это сложный вопрос, требующий отдельного исследования. По крайней мере место и роль Хоренаци в духовной жизни и истории Армении, существование Ашхарацойца, всестороннее изучение и уточнение которого еще впереди ( Речь идет об атласе, который включал около пятнадцати карт, отражающих строение Вселенной, мира и Великой Армении. Он был составлен в V веке и сохранился только в многочисленных и подробных описаниях древнеармянских авторов. — Прим. авт. ), позволяют утверждать, что Армянское Нагорье считалось сакральной землей. Стройное, гармоничное, подробное административно- территориальное деление Нагорья, учитывающее естественные социальные, культурные, географические разграничения внутри армянского народа, придание каждой из областей статуса отдельного “ашхара” (мира) и, следовательно, отношение к hАйоц Ашхару (Армянскому Миру) как к “миру миров” было бы невозможно без наличия сакральной составляющей, проистекающей из более глубоких источников, нежели экономическая, военная и политическая целесообразность.

Если такая сакральность некогда существовала, то к XX веку она была практически утрачена. Национально-освободительное движение основывалось не на исключительности прав армян на землю предков, территорию Нагорья, а на идеях социальной справедливости, всеобщего равенства перед законом, борьбы с национальным и религиозным гнетом.

Идея “земли обетованной” окончательно сформировалась у евреев за время трех пленений — египетского, вавилонского и долгих столетий рассеяния после разрушения Иерусалимского храма. Армянство было “пленено” на своей родной земле. Еще в начале XX века армянин продолжал жить на Нагорье, как и тысячелетия назад. Его связь с Почвой оставалась непосредственной и прочной, воспринималась как само собой разумеющееся. Понимание критической важности Нагорья, вероятно, требовало отрыва армянина от него, рефлексии потери. Мы не замечаем работу здорового сердца, только сбои и резкая боль заставляют нас вспомнить о его существовании. С течением времени потерянное может кристаллизоваться в абсолютную ценность, но тогда этот процесс только стартовал. В конце 30-х годов XX века тоска по Еркиру впервые стала главной реальностью армянского художественного и творческого мира.

Идеология Таронаканутюн, разработанная совместно Нжде и Асатряном, стала первым шагом к восстановлению в армянском сознании сакральности Нагорья. Отнюдь не случайно фокус в самом названии был смещен от Рода и Личности (Вардан Мамиконян, Давид-бек) в сторону имени области, территории. Но реакция армянской среды заставляла Нжде снова и снова ставить во главу угла Героя, Деяние, Дух. Таковы были объективно обстоятельства того времени. Чтобы глубже их осознать, нужно подробнее рассмотреть классическую триаду.

* * *

Мир мифического предполагает множество интерпретаций, причем эта множественность распространяется не только вширь, но и вглубь. На основе одних и тех же метафор и символов, через законы подобия рассматриваются и сами элементы триады Почва-Кровь-Дух. В попытках постигнуть каждую из ипостасей триады мы опять прибегаем к тройственности. В каждой можно выделить Почву — это пассивное, вечное начало, аккумулирующее в себе потенцию и возможность, это лоно, способное вынашивать новые миры. Чтобы потенция смогла проявиться в реальность, необходимо животворящее начало, Кровь. Пролившись на Почву, она разбудит ее и подготовит к оплодотворению. Именно в этом один из смыслов, заложенных в символику жертвоприношения: Почва должна быть окроплена Кровью — символом Жизни и движения. Но для таинства рождения нового Мира потенция Почвы и животворная активность Крови должны быть оплодотворены Духом — другой вечной и самой таинственной ипостасью тройственности. Дух — это таинственный и непостижимый гонец вышних миров, несущий новую искорку жизни, новое семя. Будучи гонцом и связующим звеном, Дух несет в себе как память и черты мира вышнего, так и черты того мира, в который он нисходит.

Как мы уже отмечали, Почву можно соотнести с ландшафтом, территорией, Кровь — с Нацией, а Дух — с Национальной Идеей.

К каждому из элементов триады, в частности, к Нации, может быть применена та же символика троичности. Тогда в качестве Почвы выступает Народ — вечное и пассивное начало, среда. Животворящей Кровью является Элита, которая не может существовать вне Народа. “Народ — это земля, еще не подвергшаяся раскопкам. Спрятанных сокровищ в ней больше, чем явленных миру. Обнаружить эти скрытые, неосознанные достоинства и силы означает открыть новые источники силы в народной сущности. В этом состоит роль избранных — истинной интеллигенции”, — пишет Нжде.

И, наконец, в качестве Духа выступает Герой-Вождь. Сам Нжде использует армянское слово Arachnord (Арачнорд), производное от Arach (Арач) — впереди, вперед. Само слово Arachnord имеет значения “вождь”, “предводитель”, “вожак”, “военачальник”, “проводник”. В нем, безусловно, подчеркнут героический аспект идущего впереди. Духовный аспект Вождя у Нжде также выступает достаточно отчетливо. В статье под характерным названием “Народ и Вождь” Нжде утверждает: “Там, где нет могучего вождя, там нет жизни духа, а следовательно, не могут создаться бойцы, вдохновленные, преисполненные самопожертвования люди”. Здесь же он подчеркивает неразрывную связь Вождя и Нации. “О вожде международном могут говорить только безнадежные простаки. Такие вожди незнакомы истории. Вождь, как исполнитель культурно-общественного деяния определенной нации, всегда выступает с печатью национального”. Безусловно, Нжде знал о мировых империях, о современном ему Советском Союзе. Здесь он имеет в виду, что понятие ГерояВождя исчезает в отрыве от Нации и неприменимо к имперской пирамиде власти.

Если обратиться к работам Нжде, мы обнаружим между народом и предводителем “истинную интеллигенцию” — “порождение не книжности, а величия своего племени и страданий народа”. Нжде говорит о ней достаточно много и часто, именно к ней обращено программное “Открытое письмо армянской интеллигенции”. “Истинная интеллигенция — духовные избранники нации, ее руководство. Если она не такова — это ложная интеллигенция”, — пишет Нжде в статье “Народ и Вождь”. Здесь употреблено однокоренное от Arachnord слово Arachnordutiun (Арачнордутюн) — с прибавлением суффикса — utiun, образующего абстрактные понятия. “Там, где истинная интеллигенция не исполняет свою руководящую роль, народ слеп и расколот, — продолжает Нжде. — Истинной интеллигенции приходится лечить народ от этой слепоты, вырабатывая у него моральные добродетели — правдивость, справедливость, величие души”.

Таким образом, роль Элиты в национальной философии Нжде отводится “истинной интеллигенции” и “принявшим обет” — например, членам тех же “Цегакронских ухтов”. В зависимости от необходимости выделяется тот или иной аспект Элиты — интеллектуальный или воинский. Точно так же в ипостаси Героя-Вождя в зависимости от времени может подчеркиваться либо организационно стратегический, либо собственно командно-героический аспект. К слову, в теории и практике войны происходит устойчивая специализация по данным функциям. В пору индустриальной революции в военной сфере сформировались два отдельных направления, — штабная работа и собственно командование. Первые несут с собой и на своих плечах интеллект и организацию войны, вторые командуют войсками в реальном бою, что требует известной доли военного неистовства и безумства (ср. безумцы из Сасуна). Разница функций и, соответственно, типов мышления и подготовки привели к тому, что практически во всех современных армиях на высоких уровнях не приветствуется или просто воспрещается назначение “штабиста” на командирские должности и наоборот. Ярким примером неэффективности такого рода переходов может служить Эйзенхауэр — блестящий штабной офицер, назначенный на должность командующего и не справившийся с ней. На том или ином отрезке развития Нации преобладает та или иная ипостась. Преобладание Почвы (Народа) связывают с периодом накопления потенциала, энергии нации, закрепления и освоения достигнутых результатов. На данном этапе Нация ограничена в активности, она “набирается сил” для очередного шага на своем Пути. Стратегия борьбы и достижения Победы сменяется стратегией концентрации и удержания достигнутых рубежей. Преобладание Крови (Элиты) связывается с периодом активной борьбы за жизненное пространство и духовные ценности Нации, расходованием накопленного потенциала. Это долговременная борьба, где решаются тактические и стратегические задачи, и отступление на второстепенном направлении ведет к победе на главном. Преобладание и проявление ипостаси Духа (ГерояВождя) — явление достаточно редкое. В силу природы данной ипостаси, отвечающей за связь с миром вышним, она чаще всего проявляется незаметно и невидимо для мира проявленного. Например, как тихая и невидимая духовная работа монахов в монастырях, отшельников, странников. Однако в критические и судьбоносные этапы, когда на карту поставлено будущее Нации, Дух может проявиться открыто и во всю свою мощь. Как молния, он пронзает мир, меняя ход истории. И здесь уже нет места тактическим компромиссам.

Такой взгляд помогает понять и объяснить многое в национальной философии Нжде, в национально-освободительном движении и становлении Первой Республики. В условиях потери 9/10-х территории Родины, уничтожения духовных, человеческих и материальных ресурсов, акку